Первая рюмка водки остается в памяти также, как первый поцелуй или первая ****. Иногда даже дарит гораздо более яркие воспоминания. Некоторые выпивают ее детьми, украдкой стянув с угарного праздничного стола. Другие под пьяные смешки компании таких же как и сам малолетних идиотов в сопливом состязании крутизны: «Как? Ты еще ни разу… Гыы». Я впервые выпил водку девятого мая в четырнадцать лет. С отцом.
Каждый год он в этот день отключал все телевизоры в квартире, закрывался от всех на кухне, ставил на стол бутылку русской, кусок сала, квашеной капусты и черного хлеба. И пил. В одиночку. Не пьянея. И засыпал за этим же столом. В этот для многих радостный день он поминал своего погибшего на фронте отца.
Дед погиб в сорок третьем. Вместе со всем полком. Точная дата неизвестна. Все попытки найти хоть одного из сослуживцев были тщетны. Не осталось раненных, дезертиров, случайно выживших. Уже опытной боевой частью пожертвовали для отвлекающего маневра при наступлении. Около двух недель они погибали, окруженные со всех сторон, на никому не нужном куске земли. Хохлы, Русские, Белорусы, Грузины. Всех не перечислишь. И все они выполнили свой долг перед Родиной. Той самой Родиной, которую сегодня рвут на части словно жадная свора шакалов их недостойные сыны и внуки.
Похоронка, погуляв по необъятной стране два года, нашла адресата 9 мая. Отец не мог придти к деду на могилу. Он сильно сомневался, что она есть. И он терпеть не мог ветеранов. Их светящиеся в этот день самодовольные лоснящиеся рожи. Сверкающие, словно новогодние елки, пиджаки и кители. Их уверенность, что все им по гроб обязаны за выигранную в военную лотерею жизнь. Их жирные кабинетные задницы. Их «молчи говно, я воевал». Бесплатный проезд. Льготы. Колбасу без очереди. Бесконечную Халяву и синекуру. То, что они живы. Растят, балуют и устраивают своих детей. То, что сын кадрового офицера вместо института или военного училища пошел в семнадцать лет работать в забой. Ты, читатель, сегодня не сможешь понять, как все тогда жаждали учиться.
Может быть он не мог им простить своего умершего в 47-м брата – близнеца. То был страшный для Восточной Белоруссии, отдавшей все армии до последнего зернышка, год. Страшнее военных. Люди питались травой, корой деревьев, воронами, лягушками, дождевым червями. Его брат выглядел чуть потолще и мать иногда давала отцу лишнюю ложку. На самом деле тот просто пух от голода. Когда в доме обычной военной вдовы и ее уже пятерых детей безнадежно кончилась последняя крошка еды, она пошла в лес, собрала мухоморов. Сварила суп, сказав детям, что он из сыроежек, и собралась в последнее семейное путешествие. Голодные желудки вытянули жизненную энергию даже из ядовитой пищи. Все они выжили. На мухоморах. Случайно через тридцать лет отец увидел забитый тушенкой сорок седьмого года громаднейший военный склад.
Наверное он был не прав, мой отец. Его уже нет со мной. Но я сейчас допишу и пойду на кухню. Достану из холодильника бутылку именно «Русской» водки, которая ждет там уже месяц. Натурального деревенского сала и квашенной капуты, переданных мне родной теткой из районного цента. Кирпич Бородинского. И попытаюсь напиться. До слез. Помяну его. Погибших своих дедов. Всех тех, кто своими жизнями вымостил кровавую дорогу до Берлина.
Стырил с удаффа.
Каждый год он в этот день отключал все телевизоры в квартире, закрывался от всех на кухне, ставил на стол бутылку русской, кусок сала, квашеной капусты и черного хлеба. И пил. В одиночку. Не пьянея. И засыпал за этим же столом. В этот для многих радостный день он поминал своего погибшего на фронте отца.
Дед погиб в сорок третьем. Вместе со всем полком. Точная дата неизвестна. Все попытки найти хоть одного из сослуживцев были тщетны. Не осталось раненных, дезертиров, случайно выживших. Уже опытной боевой частью пожертвовали для отвлекающего маневра при наступлении. Около двух недель они погибали, окруженные со всех сторон, на никому не нужном куске земли. Хохлы, Русские, Белорусы, Грузины. Всех не перечислишь. И все они выполнили свой долг перед Родиной. Той самой Родиной, которую сегодня рвут на части словно жадная свора шакалов их недостойные сыны и внуки.
Похоронка, погуляв по необъятной стране два года, нашла адресата 9 мая. Отец не мог придти к деду на могилу. Он сильно сомневался, что она есть. И он терпеть не мог ветеранов. Их светящиеся в этот день самодовольные лоснящиеся рожи. Сверкающие, словно новогодние елки, пиджаки и кители. Их уверенность, что все им по гроб обязаны за выигранную в военную лотерею жизнь. Их жирные кабинетные задницы. Их «молчи говно, я воевал». Бесплатный проезд. Льготы. Колбасу без очереди. Бесконечную Халяву и синекуру. То, что они живы. Растят, балуют и устраивают своих детей. То, что сын кадрового офицера вместо института или военного училища пошел в семнадцать лет работать в забой. Ты, читатель, сегодня не сможешь понять, как все тогда жаждали учиться.
Может быть он не мог им простить своего умершего в 47-м брата – близнеца. То был страшный для Восточной Белоруссии, отдавшей все армии до последнего зернышка, год. Страшнее военных. Люди питались травой, корой деревьев, воронами, лягушками, дождевым червями. Его брат выглядел чуть потолще и мать иногда давала отцу лишнюю ложку. На самом деле тот просто пух от голода. Когда в доме обычной военной вдовы и ее уже пятерых детей безнадежно кончилась последняя крошка еды, она пошла в лес, собрала мухоморов. Сварила суп, сказав детям, что он из сыроежек, и собралась в последнее семейное путешествие. Голодные желудки вытянули жизненную энергию даже из ядовитой пищи. Все они выжили. На мухоморах. Случайно через тридцать лет отец увидел забитый тушенкой сорок седьмого года громаднейший военный склад.
Наверное он был не прав, мой отец. Его уже нет со мной. Но я сейчас допишу и пойду на кухню. Достану из холодильника бутылку именно «Русской» водки, которая ждет там уже месяц. Натурального деревенского сала и квашенной капуты, переданных мне родной теткой из районного цента. Кирпич Бородинского. И попытаюсь напиться. До слез. Помяну его. Погибших своих дедов. Всех тех, кто своими жизнями вымостил кровавую дорогу до Берлина.
Стырил с удаффа.
